Это, разумеется, не так. Достаточно поглядеть по сторонам, чтобы уяснить: совершенство – не в природе демиурга.
Иначе бы не встречались депрессирующие демиурги. А демиурги временами впадают в депрессию – в этом нет сомненья.
***
читать дальшеЯ сижу на красивом холме и отчаянно скучаю. Жонглировать разноцветными планетками надоело, доверчивые растения обласканы, зверье приручено, собственноручно налаженное бытие вроде бы сложено в гармоничный узор, ан нет, серый зверь скука никак не хочет покидать меня. Надо бы заглянуть в какую-нибудь свежесозданный мирок и придумать какое-нибудь другое правило игры. В конце концов, так интереснее.
…Легкий ветерок ерошил изгороди Бирючинного проезда, который лежал, тихий и опрятный, под черным небом – самое последнее место, где могли бы произойти удивительные вещи. Гарри Поттер пошевелился в одеялах, не просыпаясь. Маленькая ручка сомкнулась на письме, лежавшем рядом с ним; он спал, не зная, что он особенный, не зная, что он знаменит, не зная, что через несколько часов его разбудит крик миссис Дурсли, когда она откроет парадное, чтобы выставить бутылки из-под молока, не зная, что следующие несколько недель его будет щипать и тыкать его кузен Дадли... Он не мог знать, что в этот самый момент, люди, тайно встречающиеся по всей стране, поднимали бокалы и тихо говорили друг другу: «За Гарри Поттера – мальчика, который уцелел!»…
Да, неплохая история. Несчастный сиротка, избранный судьбой, чтобы бросать раз за разом вызов темным силам. Волшебство, чудеса, приключения… Неплохая, но мне, демиургу с затянувшейся депрессией невыносимо скучна. Мне хочется борьбы, напряжения, адреналина. Мы, депрессивные демиурги, изголодались по свежей крови.
Ночь разбила день на сотни хрипящих осколков.
«Show must go o-o-on!!! Show must go o-o-on!!!»
… Тело наконец ощутило свободу. Но такая свобода – иллюзия. Ловушка. Напряжение сгущалось, становясь невыносимым. Дыхание прерывистое и хрипящее – дыхание загнанного зверя.
Земля уходила из-под ног. Он пытался найти опору, но предметы ускользали, постоянно меняя очертания.
И тут он увидел…воздух. Бесцветный газ, состоящий из миллиона крохотных пузырьков. Пузырьки кружились вокруг, забивали рот и ноздри, не давая дышать. Он отплевывался, кружась на месте, словно бешеный пес, и…
И тогда он не выдержал и сорвался с места. Он бежал по инерции, на единственном инстинкте. Ничто уже не изменить. Он все равно умрет, поскольку его судьбу предрешили семнадцать лет назад.
Что ж, он бежит. В никуда.
Что-то мелькнуло наверху. Что-то очень большое. Тень крыльев. Крыльев огромной летучей мыши. Оскаленная морда. Стальные глаза. Стальные когти. Тварь.
А тварь не торопится. А тварь наслаждается ужасом жертвы, чье сердце колотится чаще и чаще…
А жертва почти не сопротивляется, глядя в безумные алые глаза…
… А жертва вскакивает со своей постели, мокрая, задыхающаяся, тщетно пытающаяся успокоить бешено колотящееся сердце, и нащупать очки.
Завтра… все случится завтра. Семь лет, семь долгих лет его готовили к этому дню. Готовили недомолвками, ложью, чужими смертями.
А сейчас надо спуститься вниз, на кухню, где Молли будет безостановочно повторять: ты только не нервничай, только не нервничай! Он не нервничает. Он уже давно не нервничает.
Он перестал нервничать еще тогда, когда Снейп (профессор Снейп – голос директора Дамблдора настойчиво стучится в памяти), постучался в дверь дома на площади Гриммаулд.
Бывший профессор стоял под проливным дождем, с каким-то свертком в руках, и молчал.
Сознание помутилось и стало распадаться на мелкие ошметки. Последнее, что ему врезалось в память, это как его, выкрикивающего невнятные угрозы и обвинения, размахивающего кулаками, пинающегося, плюющегося, оттаскивали несколько человек. Он не мог вспомнить, кто удерживал его, где была его палочка, и что было потом, до самого того момента, когда чья-то рука (Люпина? Моуди? Артура Уизли?) окунула его в думоотвод Альбуса Дамблдора, принесенный Снейпом.
«Убийца, убийца! Я тебе не верю! Не верю! Не верю! Я убью тебя! Убь…» (Тсс, мальчик, не надо истерик. Здесь и сегодня я решаю, кто прав, кто виноват, кого убивать, кого миловать. Расслабься. Вот увидишь, тебе понравится)
Я сижу на красивом холме, и попиваю, что там положено попивать демиургам? Кто знает в лучшем толк, тот предложил бы «Хольстен»! Выпьем за – да за что угодно! Выпьем и снова пойдем. Играть. Мне становится интересно, как эти человеческие существа решат задачку, что я им задал. Мальчик-Который-Выжил-Чтобы-Стать-Убийцей и Убийца-Поневоле-Исполнивший-Последнюю-Волю-Умирающего. Только сегодня на арене! Спешите видеть.
А пока мои главные игроки сидят в столовой друг против друга (враг напротив врага?)
Синхронно подносили вилки ко рту и синхронно опускали их в пестрое месиво. Доля секунды, два дюйма до рта. И механические глаза. Глаза в глаза. Механические в механические. Кукла смотрела на куклу, мысленно решая, кто из них нанесет решающий удар, кто из них выживет в завтрашней схватке.
Идиоты! Решение лежит на поверхности! Оба! Оба!
«Это лишь кажется, что у Снейпа пустые, ничего не выражающие глаза. Еще как выражающие! В них, в глазах, то же, что творится в моей душе! Страх. Он парализован страхом. Как и я. Ужас кутает нас пеленой времени и пелена замыливает взгляд. Секунды капают, минуты текут ручейком, часы… остались ли у нас часы? Последние часы.
Я понял, что обречен. Как и он. Что-то во мне сломалось, я больше не смотрю на Снейпа, не стану смотреть. И вот смотрю сейчас, надеясь, что все пригрезилось, что нет никакого Волдеморта, никаких Упивающихся, не было мертвых родителей, мертвого Седрика, мертвого Сириуса, мертвого директора Дамблдора, что смерть придет не ко мне. И ни к кому больше».
Два нервных сгустка на острие ночи. Всего несколько часов и они канут в Лету. Или нет?
Раз-два-три-четыре-пять, мальчик вышел погулять. Тут охотник выбегает, прямо в мальчика кидает. Авадой. А?
Танго? Танго смерти? Это интересно! Это пикантно! Двое, исполняющие танго смерти.
А кто тебе сказал, мальчик, что – двое? Почему бы и не трое?
Трое, исполняющие танго смерти – это еще интересней, еще пикантней. Такого еще не было.
Не было – будет.
Не бойся, мальчик, слышишь звон? Знаешь, где он? Думаешь, он у тебя в ушах? Нет, мальчик. Это колокольчик прозвенел. И не спрашивай, по ком звонит колокольчик, - он звонит по тебе!..
Танго втроем – разве это возможно?
Возможно всё! Всё, что замыслено демиургом, пусть даже и пребывающим в депрессии.
Демиургом замыслено танго втроем.
Танго смерти.
Они шли, подчиняясь правилам игры. Сегодня их двое – двое охотников. Они же жертвы.
Они пробирались сквозь (лес? Нагромождение железных конструкций? Камни? Куда я их отправлю? Где будет арена? Крутнуть бутылочку?).
- Я вижу свет! Вон там, наверху!
Он склонился к красной, будто кровь луже. Круги на воде. Стеклянные блики. Серебряный осколок поймал его взгляд.
- Поттер! Возможно это – то, где…
Он сделал паузу, скорее почувствовав, нежели увидев чью-то (ЧЬЮ-ТО!) тень. Она приблизилась незаметно.
Ита-а-а-ак! Мы начинаем!
Алчная тварь с головой собаки и крыльями летучей мыши. Мощные челюсти, клыки голодного вампира. Алые глаза.
Капли срываются с неба, собираясь в плети кровавого дождя. Одна из плетей ударила бывшего профессора в висок.
Слабые попытки отразить удар…
Красный дождь падает на мальчика, черные сгустки на зубах твари.
Посмотри на меня, Поттер! Глаза в глаза, мне так нравится – смотреть в твои мертвые глаза. А потом играть с пеплом.
Почему же он не боится? Вот в чем вопрос! Быть или не быть? Что благородней – духом покориться…
Он перестал бояться. Мертвецам не бывает страшно. Они вообще не чувствительны к боли. Эта мысль доставила ему смутное удовольствие.
Охотники-жертвы стояли неподвижно, ожидая, когда они подойдут поближе. (Они? Они! Красноглазый не один пришел, он со слугами пришел. Тварями лающими.)
Твари кружили вокруг жертв своих, но не могли пересечь невидимый круг.
- Гав! Гав! Почему они не бегут? Почему он не бежит?
- Лайте громче!
- Гав! Гав! Гав!
Свет в глаза.
Северус наш Снейп (а он наш? Наш! Наш! Ты еще сомневаешься в этом?) приосанился, даже напустил на лицо презрительную усмешку с сумасшедшинкой.
Есть время приосаниваться и есть время сутулиться – под гнетом вышестоящих сил.
Они голосили. Они гоготали над ним. Они осыпали его чудовищными ругательствами, среди которых «пассивный некрофил» было сродни «Санта-Клаус к вам с подарками, детки!»
И – Круцио! Круцио! Круцио! Без счета, Круцио! И что-нибудь этакое, пикантненькое, собственноснейпово изобретенное.
Он упал на колени и закрыл глаза, впитывая в себя каждую секунду финального испытания. Мысли шелухой опадали на землю.
Он обязан пройти эту стадию, это его долг!
Кому – долг?!
Себе – долг! Альбусу – долг! Поттеру – долг!
И с яростным отчаяньем камикадзе ринулся на тварей лающих. Лайте, лайте, с-собаки. Собаки брешут, а Поттер пусть идет.
Свет в глаза. Зеленый свет в зеленые глаза.
Остро возжелалось, чтобы все кончилось как можно быстрее. Как можно быстрее! Можно быстрее?! Быстрей! Быстрей, ниже, слабей…
Доколе! Доколе!
А вот - окончательно все. Окончательно и бесповоротно. Он рухнул. Рухнул вниз, к истокам мира.
Далеко ли до истоков мира?
Вечность и один день!
И ты все летишь, и все звезды тебе оставляют свою… нежность? Какую, к дьяволу, нежность!
Ну, не так чтобы нежность, однако… бережность.
Он не разбился. Не рассмеялся, да. Но и не разбился. Так вот в чем радость – она в паденьи! Он врезался во что-то…плотное и вместе с тем податливое, мягкое и вместе с тем упругое, недифференцируемое и вместе с тем реальное. Вот-вот! Не так чтобы нежность, однако…бережность.
Руки – вот что это было! Руки, раскинутые в объятьях, - вот что это было! Объятия не от большой радости при встрече с ним, а просто чтобы погасить инерцию, набранную им на спринтерской этой дистанции.
Ловец во ржи – вот кто это был. Ловец, стерегущий несчастных над пропастью во ржи.
И Ловец поймал, поймал таки его в последний миг, на самом краю. После того, как сам… (А что сам? Так я и скажу вам!)
А Ловец не упал – на самое дно. Нет, не упал, а просто… просто сейчас он потерял сознание. Тот же сон, только глубже. Сон – отдых. Сон- избавление. Да, но только если он без сновидений, без кошмаров!
Дяденька, нельзя ли без сновидений, без кошмаров? Ну, пожалуйста.
Можно, бедолага, можно. Спи, моя радость, усни! Кошмаров тебе и наяву отсыпали – вагон и маленькую тележку. Вагончик тронулся, потянул за собой маленькую тележку. И вдаль, вдаль – за горизонт.
Истерзанный парнишка, опавший на землю, как марионетка с обрезанными нитями. Марионетка отыграла свою последнюю роль. Алчную тварь с алыми глазами марионетка трах-ба-бах, и замочила. Хорошая марионетка. На, тебе пирожок.
Гарри наш Поттер и Северус наш Снейп. Ляжем рядом, ляжем близко, чтобы слышать друг друга сердца.
Нет, мальчик, мы не ляжем рядом, не ляжем близко. А вот слышать сердце – нелишне. Жив? Живы?
Жив! Живы! Тогда вставай!
Вменяю тебе: встань и иди.
Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец. А нет, хочу заглянуть еще вдаль, что там с моими мальчиками-зайчиками,охотниками-жертвами будет.
- О, да, этот сон будет незабываемым для вас - с легкой, почти незаметной усмешкой говорит продавец – немолодой уже, почти седой, болезненно худой человек. Его тонкие губы резко выделяются на изжелта-бледной коже. Как будто вырезанные чем-то острым.
Покупатель почти приплясывает от нетерпения, принимая из его рук хрустальный флакончик, наполненный темно-синей, как ночное небо летом, жидкостью.
Никто знает, какой сон ему может достаться: легкий, радостный, детский или полный ужаса, давящий и сводящий с ума. Но каждый сон – прекрасен, и сотворен с совершенным искусством.
И это заставляет раскупать зелье с удвоенным азартом.
И никто не знает, что продавец, который и изготавливает это зелье, вычеркнул радость из списка своих ингредиентов. Давным-давно.
Он заканчивает свой рабочий день, аккуратно подсчитывает выручку, проверяет запасы, смахивает невидимую глазу пыль с прилавка, крепко запирает свой магазинчик и быстрым шагом идет вниз по улице. Идти ему недалеко, но он хочет зайти еще в лавку зеленщика – купить остро пахнущий базилик и апельсины.
Да, не забыть апельсины, ведь Он их так любит.
Когда он с покупками возвращается домой, его встречает усталый мужской голос:
- Ты опять забыл оставить дверь открытой.
Молодой, очень молодой мужчина стоит в дверях и смотрит куда-то поверх головы продавца. В его голосе нет раздражения и обиды – так констатируют факт.
- Прости,- коротко отвечает ему пришедший. – Я купил апельсины. И базилик.
- Хорошо, - в голосе молодого мелькает нотка радости.- А я сделал это, - в руках он держит глиняную статуэтку, нечто напоминающее осьминога.
Продавец подходит ближе. Это голова женщины со змеями вместо волос. Ее рот распялен в безмолвном крике, змеи выглядят так, будто сейчас они зашипят, а на месте, где должны быть глаза женщины – пустота. Ничто. Гладкое место.
- Медуза-Горгона, - говорит молодой мужчина. – Тебе нравится? – В голосе сквозит нетерпение, смешанное с гордостью творца и смущением неофита.
- Да. Очень. - Продавец кошмаров с трудом отводит взгляд от статуэтки, стараясь не смотреть в лицо собеседника.
- Пойдем обедать, - продолжает тот. – Я проголодался. Ты сегодня долго.
- Сегодня было много работы, - чуть рассеянно отвечает старший. Он безумно, безумно, безумно устал. И ему предстоит еще одна бессонная ночь. Еще одна из череды бесконечных бессонных ночей за последнее время.
Он по привычке настороженно наблюдает как
- Хорошо, что ты купил базилик, - радостно возвещает молодой.- Он будет как раз к мясу.
Он легко двигается по кухне, легко касаясь предметов. Нащупывает доску, кладет на нее хлеб, пробегает тонкими пальцами по нему и берет нож.
Продавец болезненно морщится, откидывает полуседую прядь с лица, и протягивает руку:
- Давай я.
- Я сам! - Губы упрямо сжимаются, а взгляд устремлен куда-то вдаль. – Я сам, - повторяет он, и ровные ломти хлеба ложатся на стол.
Продавец на мгновение закрывает глаза. Ему так мучительно каждый раз смотреть на движения тонких пальцев, ощупывающих мир.
Движения пальцев замедляются, становятся беспокойными.
- Что, что? – спрашивает молодой у продавца с беспокойством, - тебе больно?
- Нет, тебе показалось, - с усилием говорит тот и пытается улыбнуться обескровленными губами.
Едят они молча. Молодой человек привычным жестом собирает глиняную посуду – неуклюже, грубо сделанную, как будто вышедшую из-под рук ребенка или совсем неумелого гончара. На столе и на полках вдоль стены стоит и другая посуда, сделанная куда более уверенной рукой, но оба, по молчаливому согласию, предпочитают кособоких уродцев.
Молодой человек ложится спать, он засыпает почти мгновенно, отвернувшись к стене, и старший облегченно вздыхает.
Он проходит в соседнюю комнату – крошечную клетушку. Здесь на стенах развешаны благоухающие травы, а на полках стоят бесчисленные баночки с непонятным содержимым, сосуды с разноцветными жидкостями, а посередине стоит стол, на котором несколько разнокалиберных котлов, и на углу – стопка исписанной мелким почерком бумаги.
Он присаживается к столу и бегло просматривает записи. Потом откидывается на спинку потертого кресла и закрывает покрасневшие глаза. Ему хочется лечь и уснуть, не видя и не слыша ничего.
Его размышления прерывает крик. По лицу продавца проходит судорога. Он поспешно выходит в комнату, где спит молодой. Он мечется на кровати, комкая одеяло, сбивая простыни, мотает головой и хрипло, как раненый зверь кричит.
Продавец наклоняется над ним, притискивает его руки к подушке.
- Шшшш, все хорошо, все хорошо,- успокаивающе бормочет он, и удерживая судорожно стиснутые кисти, другой рукой достает из кармана своей, слишком свободной для него, одежды, палочку, подносит ее к виску спящего. Через несколько секунд на конце палочки появляется светящаяся нить, которая отправляется в предусмотрительно подготовленный флакон для ингредиентов.
А спящий начинает успокаиваться, и продавец проводит рукой по его лицу, старательно избегая пустого места, там, где у всех людей должны быть глаза.