Он тихо ненавидел и ремень, и стул, через спинку которого он перегибался, и угол, в котором он стоял, пока я сидел за столом и сосредоточенно писал, не поднимая головы.

Потом я долго читал ему нотацию, а он все время пытался сесть на пятки, водил глазами по разноцветным полкам, кивал невпопад… пока, наконец, я не говорил:

– Подай ремень. – Он подавал, возвращался к стулу, его движения становились все медленнее, время в кабинете начинало зависать, черты его лица как бы растворялись, теряли четкость, он долго искал устойчивое положение для рук, замирал, и последними словами, сказанными его голосом, были:

– Пристегните ремни… – а потом он начинал кричать. Меня хватало ненадолго. Еще до того, как ремень попадал мне в руки (всегда сложенным вдвое), я уже хотел прекратить наказание самым непедагогичным способом, но я держался! Удар за ударом, слово за словом… Он оборачивался и тихим, полузадушенным голосом, стараясь не смотреть в зеркало, говорил:

– Входи, входи, не бойся, я потерплю… – и я не отказывал себе в удовольствии поместится где-то там, внутри его хрупкого тела, он отзывался короткими судорожными вздохами и его исполосованные ягодицы безуспешно пытались сжаться… шевелиться он боялся, и когда я, наконец-то, разрешал ему разогнуться, он счастливо улыбался и говорил:

– Ты меня простил?

– Давно… иди сюда…





А потом я сказал ему, что нам стоит расстаться.



– Почему? – спросил он, и глаза за стеклами очков заледенели.

И тут я сказал ему все – что, я слишком стар для него, что на мне висит клеймо убийцы и предателя, что я ненавидел его отца, что, он не увидит меня больше никогда… зачем, зачем я это сказал?… что он свинья, что… Я ушиб колено о стул, и разозлился еще больше:

– Все, уходи.

Он стоял, и растерянно молчал.

– Ты оглох? Вон отсюда!

Я аккуратно взял его за ухо и вывел за дверь.



Дышать было больно, по интенсивности этой боли я понимал – ближайшие часа три мне будет казаться – жизнь кончена, но я все еще надеялся, что завтра мне полегчает.





А потом я получил это оглушающее сообщение.



Я вошел в палату, и на секунду утратил чувство реальности – у него не было головы. Но она, конечно, была, просто там, где я привык видеть ворох растрепанных иссиня-черных волос и клинышек лица – там белизна бинтов сливалась с белизной подушки.

Я прошел два метра до изголовья кровати, и в полной тишине сказал:

– Это я…

Под простыней что-то пошевелилось, я осторожно приподнял ее и потянул вниз, ожидая увидеть что угодно – кровавые раны, сплошные бинты, торчащие кости, но увидел его совершенно невредимое тело, след от захлеста на правом бедре и кисть ладонью вверх. Он положил ладонь на простынь и сделал пальцем несколько волнообразных движений, потом опять повернул ко мне.

Я взял его горячие пальцы в свою руку.



- Ты хочешь написать что-то?





Он развернул мою ладонь, и пальцем медленно вывел на ней «прости»...